Посвящается дочери Валерии Сомовой
и супруге Любови Осиповой

Артворк: Lord Lambert (Stanislav Novarenko)

1

Несмотря на то, что обе ехали от самой Москвы, одеты были почти одинаково и ходили по вагону, точно связанные, парой – в глаза они не бросались. Одинакового роста и сложения, плоские, весноватые лица, бесцветные волосы, у каждой жидким крылом на лоб; держались молча, за всю дорогу, даже между собой, не сказали и слова.

Их не замечали. Да собственно и замечать было некому. В это предзимнее пасмурное время плацкартный вагон был полупуст, и казалось, что немногие попутчики все едут для исполнения каких-то тяжких принудительных обязанностей, каких по доброй воле на себя не примешь. Не слышно было обязательных дорожных разговоров, не позвякивала посуда. Пожилой мужик в купе у туалета тоже тишком потягивал из горла водку.

Правда, в ресторан через их вагон ходили кавказской национальности. Возбужденные и полупьяные, они без стеснения откидывали свесившиеся с полок одеяла и в упор разглядывали пассажирок выпуклыми любопытными глазами. К бесцветной паре девиц никто из них не проявил и малейшего интереса.

Вон они соскользнули глухой ночью где-то меж Курском и Белгородом на станции с минутной стоянкой.

Снега не было и тут, но морозило уже по-настоящему. Опасная для ходьбы и гулкая, лежала под ногами окаменевшая грязь, а из Голодной степи задувал ледяной ветер.

И здесь в такую пору некому было обратить на них внимание. Да и зачем? Разве что сумки у путешественниц были подлине обычного да переговаривались они на каком-то грубом, мычащем наречии.

Одна из них все-таки была постарше, это недвусмысленно выражалось в командирских интонациях голоса и в приказных жестах. Младшая называла ее – Ан, а сама откликалась на – Эн. Это немного напоминало детскую игру.

Так оно или не так, но сели они, похоже, на первый попавшийся пригородный автобус, и когда рассвело, оказались в чистом-чистом поле. Лишь совсем далеко, на краю земли, мешаясь с мглистым небом, виднелись две вытянутые точки, к которым они и тронулись едва видимой тропинкой.

Ориентиры не спеша приблизились и обратились в вековые высохшие тополя, давным-давно убитые молниями. Ветви начинались за два человеческих роста от земли; видно было, что сучья пониже обрублены совсем недавно.

— Нэ касс нэбус?

— Нэ касс нэбус! – ответила старшая, и каждая направилась к своему дереву. При помощи простого бельевого шнура с петлями обе в несколько мгновений очутились на казавшейся недосягаемой верхотуре. Старшая даже не вспотела. Дальнейшее их действия поражали отчетливой, нечеловеческой слаженностью. У каждой в руках быстро мелькнула винтовка с оптическим прицелом: одновременно они одинаково задышали, чередуя короткие вдохи с очень длинными выдохами; обе, чутко улавливая медлительные подрагивания стволов, в такт им стали помалу растягивать суставы рук, ног и тазы; вскоре они были неотличимы от сухих и редких ветвей, давших им приют. Будто и не покидали того плацкартного вагона, где прямо сквозь них так и перли нетрезвые кавказцы, всегда охочие до чужого женского мяса.

Ан и Эн были прибалтийскими снайпершами. Зарабатывая немыслимые деньги, они уже сделали в Чечню по две ходки. Страшила третья, которую не сговариваясь положили считать последней. За ней открывалось долгожданное бабье счастье. Обе выросли в глухих провинциальных городках Прибалтики, где после свержения ненавистных коммунистов власть захватили мелкие местные бандиты. Чечня дала им деньги и умение стрелять, это было хорошее приданое. Из бандитов каждая уже выбрала себе мужа, которого, как и родной городок, давно считала своей собственностью, временами сходя с ума от предвкушения процентов.

Все это мечталось, разумеется, только про себя, бессловесно и потаенно, ибо ревнива Судьба к тем, кто смерть человеческую измеряет в конвертируемой валюте.

По сложившемуся среди балтснайперш суеверию, для успеха всего предстоящего задания нужно было по пути в Чечню заговорить руку: найти какую-либо заброшенную русскую деревеньку – безопаснее всего! – и в приближенных к боевым условиях, отстрелить мужика. Только мужика. Одна его смерть приносила счастье. Бабу – упаси Боже!

Это было особенно трудно. Вчерашние колхозники, дочисто ограбленные новыми властями, сирые и убогие, одевались нынче, кто во что горазд. Поди разбери, кого ты замочила!

2

Как на ладони лежало перед ними большое русское село. Две сухие балки с севера и с востока взрезали его угодья; домишки из тех, что помельче безудержно сбегали по их склонам. Кабы не почерневшие бревна, из которых были сложены избы, да не размах, оно бы в глазах снайперш вполне сошло за чеченский аул в предгорьях – виднелись частые пепелища, выбитые стекла, крыши, зиявшие оскалом стропил. Не было в этой разрухе только того порядка, который неизбежно привносит регулярная война – лишь кое-где можно было узнать руку человека. Нетронутыми стояли и два самых высоких строения из посеревшего кирпича – трехэтажный дворец культуры и двухэтажное правление колхоза.

Богатеющий колхоз жил здесь в Советские годы, как одна семья. Бежали ли в школу дети, торопились ли взрослые на работу или коротали время на завалинках старики – в каждом их поступке зримо присутствовал завтрашний день. Он не теснил сегодняшний, а давал ему столь важную в жизни опору. Ибо оставь человеку одно сегодня и окажется он в клетке. Нишей называют ее нынче ученые, у которых лбы по полметра, галстуки и штаны от Кардена. Так они понимают из этих штанов.

Как долго стояли здесь, помнится, летние вечера! Какие птицы пели в садах, теперь пущенных на дрова!

Хоть и до своего моря было рукой подать, на золотые пески Болгарии ездили отдыхать колхозники, а дети их учились в университетах Воронежа, Харькова, Ростова-на-Дону, Москвы и Ленинграда.

В каждом дому стоял цветной телевизор и мягкий гарнитур, ни одних похилившихся ворот не найти было в округе. И было это не в диковинку, а привычно, как просторный летний день, как гулкие крещенские морозы, как роняющая тяжкий пот страда. На всех хватало свободного Труда, и всех он кормил, одевал и укрывал на ночь.

Теперь напоминала об этом лишь бетонная доска Почета, где золотом отливали имена сельчан, перед натруженными руками которых склонялась благодарная Родина.

Дико выглядела она среди всеобщего запустения…

Он проснулся затемно и недвижимо лежал, по-птичьи подогнувши голову под рукав полушубка, потому что знал, что сумеречное зрение вернется лишь с дневным светом.

Тихо было в том единственном мире, где он прожил семьдесят годков и который неумолимо сходил на нет. Бывало первыми поднимали шум петухи и куры, потом истошно резали слух голодные свиньи, по-дурацки тявкали недоспавшие собаки, наконец, как заводской гудок, вступал с другого края племенной бык Тёмка. Кончилось все! Только бог знает чем живущие мыши копошились теперь под полом.

Доживши примерно до полувека, русский человек, где бы ни жил, обычно отступает от подросших поколений под сень отцов и дедов, становясь как бы их представителем среди своих младших современников. Он теряет свое имя. Все называют его по отчеству – Иванович, Михалыч, Николаич…

— Вставай, Михалыч, пора, — сказал лежавший под полушубком старик. Он давно уже говорил сам с собой, ибо их, разбросанных по селу, осталось на сегодня не более двух десятков стариков и старух. По немощи и от худого питания они уже не могли ходить друг к другу. Летом еще так-сяк, а с наступлением холодов нужно было лежать, собирая силы для похода к автолавке, приходившей к ним раз в две недели. Хозяйка автолавки, унылая вековушка Лидка, вела дело на демократических началах. За наличные выдавала хлеб и рыбные консервы – одна кисленькая водичка плескалась в тех банках. За бытовую технику – приемники, стиральные машины и мебель, которую, как всамделишную деревяшку, нужно было долго размачивать. В счет же будущей пенсии под настроение отпускала иногда буханку современного несытного хлеба, не то белого, не то серого, не то черт знает какого; впрочем могла и ничего не дать.

До автолавки оставалось еще три дня; то не сегодняшняя была забота.

Сегодня, как называл это Михалыч, служивший в молодости на флоте, нужно было бить в «колокола громкого боя». То бишь – висел у него на задах рельс, вот и колотил он в него, давая бедунам-соседям знак, что не помер пока. Было прежде и условие, кому и сколько раз стучать да скоро сбились старики со счета, пропуская иногда по неделе.

Днесь Михалычу непременно нужно было звонить – дня три промолчал, может больше…

Вставши, он по привычке первым делом заглянул в окно. То ли туман стоял на огороде, то ли застила очи «куриная слепота» — ничего не узрел, отошел. Почти на ощупь принялся готовить себе завтрак – болтушку из муки на тепловатой воде, как зеница ока хранимой в стареньком термосе. Вот жизнь прожил, а не ведал, что такая стекляшка вещь на свете, без нее и ни туды и не сюды.

— Окоротили-таки нас самое-по-самое, — рассуждал он, размешивая в чашке затирку. – Ни тебе, брат, завтра, ни вообще будущего. Живи сегодня и сейчас.

Что-то не по себе ему было. Ночами пустился донимать его Бог. Тот, который Отец, который Христа сдал, словом, демократ.

В церковь Михалыч сроду не ходил, икон никогда не видывал, и потому Бог представлялся ему таким же хамом, как известный телеведущий.

Откидывая росшие на левый глаз жирные волосы, Бог бубнил:

— Нет, не пущу я тебя к себе в рай! Не верил ты в меня, Михалыч, никогда.

— Меня-то не пустишь, хлебороба? Что ж вы тогда жрать там станете? Ангелы?

— Ну, — культурненько высморкался Бог и покашлял в сторону. – Ты подумай, а зачем нам твой хлеб? Пьем мы коктейли с бананами, а питаемся манной небесной. Зачем? – пожал он плечами, не спуская с Михалыча глаз, пустых и лживых.

— Тьфу! Так и манка твоя тоже из моей пашенички. Чему вас только в школе учили?

Нет, точно, он весь пустой был, этот доставало – Бог. Повстречайся он Михалычу не во сне, а на улице, он бы и разговаривать с ним не стал. Особенно при Советской власти, которая сама была не хуже всяких богов. Теперь – другое дело; слова не с кем молвить человеку.

— Ты мне ответь, — продолжил ночной спор старик, прихлебывая из чашки. – Ну хорошо, весь корень наш вы дочиста сожрете. Дальше что? С кем жить станете? Не бубни, видал я ваших старикашек, когда еще и ящик работал. Не народ ведь это! Не люди! С них американские штаны спусти, так им и делать дольше нечего будет. Куда им, скажи, на твоих крылышках летать? В магазин? Вот то-то!… Чтоб ангелом работать – душа потребна. Чуять надо, кто заплакал… Уйди, несерьезный ты человек. Правильно коммунисты про тебя говорили – предрассудок, и больше ничего…

Мучица, замешенная на чуть теплой воде, как-никак, а согревала, прибавляла духу.

Подпоясавшись потуже, старик вышел на крыльцо.

Низовой, совсем уже зимний, студеный ветер, всю ночь ломившийся в его ставни, спал. Стало тихо и ясно. Несвоим, будто заемным светом равнодушно светила осень на землю из-под низких, по-прежнему тяжких туч.

Михалыч с чувством пробухал в свое било три раза, дождался разноголосого ответа и, подумав, собрался за свежей водой. «Надо, пока силы есть, завтра – может не быть».

С малым ведерком вышел на улицу, и отчаянье охватило его целиком. Это была чисто душевная мука. Тело со всеми своими старческими хворями, словно отошло в сторонку. Под безнадежным небом, на подмерзшей дороге одна-одинешенька осталась его сирая душа. Изнемогла и сказала: Все!

— Нет, брат, Михалыч, — постоявши, приказал он себе. – Не возвращаться же, иди, помаленьку…

До колодезя был еще поворот. Прежде видел с него Михалыч те два тополя на околице, меж которыми и лежала дорога в центр, в тот мир, что разом превратился в другую планету, недоступную, но и ненужную уже. Сгорбившись, покрутился он на месте. Ничего не мог рассмотреть нигде – только светлые и темные пятна сквозь частую серенькую сетку. Совсем слепой стал…

— Но им же будет куда как легче, — зашептал он вдруг. – Нам надо только помереть, и наши дети не узнают, как вольно, широко и счастливо жили их отцы в своей стране. Они будут безграмотны, — говорил он вслух, обретая иное зрение, не то, когда видят слабые человеческие глаза. – Без нас их научат зло называть добром и дадут много игрушек, чтобы они никогда не выучились настоящему ремеслу. Они не будут сеять хлеб, ни убирать его, всю жизнь они будут разглядывать цветные картинки – рубли и доллары и этим будут счастливы … Зачем мы им мешаем?

С едким, неумолимым чувством стыда он вспомнил письмо, которое летом через Лидку-автолавщицу удалось отправить в город к сыну. Он просил Павла. О чем? Павел – не колхозник, ученый человек, сказывали – у него в городе бизнес… Зачем мешать ему жить?…

На этом же повороте, возвращаясь с водой, Михалыч неожиданно почувствовал, как отнялась вся левая половина груди и дышать стало незачем. С недоумевающим, стынущим лицом он бы еще постоял, но пуля со смещенным центром тяжести, чмокнув под шапку, слепым винтом пошла вглубь плоти и свалила уже мертвого старика наземь. Он упал на свое ведерко.

Со слабой, посторонней усмешкой Эн, не таясь, — а кого здесь? – свинтила свое оружие и достала термос. Ну все! Почин сделан. Точно мужика замочила! Теперь, как девочки говорят, руки намылены. Будет и дальше удача, куда денется!

А вот старшей, Ан, не повезло в ее секторе обстрела.

У самых ворот чмокнула она бабку, жившую наискосок от колодезя. Старая, перемерзнув, на тянула на голову мужную ушанку, пальто двухбортное, прихватила бидончик и айда… Даже в немецкую оптику мудрено было разобраться – баба перед тобой или мужик.

Раз на раз не приходится…

3

12 декабря 1994 года началась чеченская война. И уже через неделю поползли по России невероятные слухи о снайпершах. Неуловимость и автоматизм их действий внушали ужас.

Их называли – «белые колготки».

Постепенно стало известно, что все они в прошлом были мастерами спорта или разрядницами советской поры, когда стрелковый спорт, наряду с другими, был общедоступен. В большинстве своем они были прибалтийского происхождения, нередко встречались «западенки», некоторые девицы и сами не знали своей национальности. Идейным этот подвид международного женского движения не был. Жажда наживы была их идеологией. По-женски торопливо они говорили о своей ненависти к русским оккупантам и москалям, но бесплатно не работали.

Окружившая их таинственность со временем стала рассеиваться.

Журналист из цивилизованной Европы, редкий умник, однажды за неслабые деньги сподобился взять у одной из снайперш эксклюзивное интервью.

— Вам ничего… – С трудом подбирая слова, весь изморщившись, спрашивал он у девицы, глядевшей на него сквозь натянутую на лицо менингитку. – Ничто не мешает стрелять в, например …ребенка?

— Есть цель большая, бывает и маленькая цель, — очень твердо выговаривая, отвечала та. – В маленькую тяжелее попадать. Да. Если это нужно… О, не всегда!

Руки ее в особых перчатках, закрывающих только тыльники и ладони, были достаточно ухожены, правда, ногти острижены коротко.

Чеченцы, прирожденные работорговцы, любили и умели нанимать. Это пускай другим вкручивают про чудеса электроники, а они всегда понимали, что лучший компьютер – купленный человек! Его, человека, и лопатой заставишь работать, не то что ЭВМ.

Конспиративный центр по найму рабочей силы на войну базировался обыкновенно в Назрани на базаре, который, казалось, со всеми своими товарами, продавцами и покупателями весь был намыт и свален на каменистый берег нечистыми и трясучими водами Сунжи. Тут нанимать белых баб имели право лишь те, чьи родичи служили в личной охране Дудаева.

Главная прелесть восточного торжища, способная делаться пожизненной страстью, состоит в том, что цена на товар ни с чем не сообразна и никому не ведома. Влиять же на нее может что угодно, даже уровень рек в другом полушарии. Товар, опять же, можно перепродавать бессчетно. Так поступали и с бабами.

Сами готовые за копейку удавиться, они об этом догадывались, но поделать ничего не могли, — свободный рынок свободно регулировался стрелковым и холодным оружием.

Снайперш разбирали хорошо.

Их, не скупясь, брали владельцы танков, БМП, БТР-ов, систем залпового огня «Град» и зенитчики. Часто пополняло свои кадры управление шариатской безопасности. Его бородатые, бритоголовые закупщики, мусоля четки, способны были торговаться до потери пульса.

Закупленное бабье гуртовали на удобные для перемещения группки. Товарки потихоньку и жадно вглядывались одна в другую. Многие уж умели по наитию, по теням у глаз, по прикусу губ узнавать тех, кого успела пометить скорая смерть; не дай Бог, чтобы их тень задела тебя хоть краешком!

Это, конечно, несколько развлекало девиц, но каждая понимала – смерти в Чечне хватит на всех.

Неважно, удачный ты подписала контракт или так себе – в любой смерть внесет свои уточнения.

Бумаги и подписи обеих сторон тут не закрепляли деловые отношения, а напротив, превращали их в запредельные.

Все текло и менялось не на глазах, не в уме, а на деле.

Был, например, малый контракт – 15 дней, был – большой – 30. Но оплачиваемый день – это 24 часа! Случалось, что имеешь время отдохнуть вволю, а случалось, что еле-еле успеваешь вздремнуть. Таким образом, малый выходил размером в месяц-полтора, большой – в два-три. Доживи попробуй.

Все бабы, как одна, требовали за день тысячу баксов, таков был у них настрой.

Может, кто и получил свои доходы, друг от друга они скрывали пуще настоящих фамилий, однако общие суммы подбить было невозможно.

Расходы же – пожалуйста: еда, боезапас, медикаменты, одежда и обувь, оптика – часто билась: взрывникам за установку растяжек у твоей позиции… Да мало за что еще вдесятеро сдерут с нанятого эти немытые последователи Мухамеда?

Люто ненавидели белые снайперши своих чеченских хозяев. Верили, что прежде чем убить русского пленного, они вырезают и съедают его сырую печень.

Предпочтительнее всего было, когда рассчитывались за каждый отработанный день, но выходило опять-таки по-разному.

Об окончательном рассчете, которого жаждали неистово, бабы и помышлять трусили! Все могло произойти. Всучат фальшивые доллары или вообще прирежут…

4

День на «лежке» продвигался не ахти – покручивало живот от вчерашних консервов. Тогда согнутым указательным пальцем Эн до боли прижимала ложбинку на верхней губе. Живот отпускало, и она, привычно пристреливаясь, давала навесной выстрел присутствия по застрявшей средь валунов щепотке кустарника.

Укрылась она по-собачьи – за полуразрушенной, сложенной из булыжника стеной. В Прибалтике по хуторам такие тоже встречаются, остатки дедовской собственности. Здесь затишок, достаточно сухо для зимы и прижимаясь к камням можно ползать на корточках взад-вперед.

Ее сектор обстрела – пятиэтажка внизу, добротная, совсем нетронутая войной. Перед ней, на загаженных пяточках снега, жалкая, измордованная лихолетьем рощица. Боже, как сумела она дожить до этого дня? Все деревья, как обглоданные палки. В прицел видно, как несмотря на безветрие дрожат они.

Ночью на пятиэтажку ожидается наступление софринцев.

Дело предстояло нешуточное, раз Султан, старший у снайперш, роздал девчатам тяжелые винтовки калибра 12.7 с прицельной дальностью до двух километров.

Еще Султан рассказал анекдот о том, как русские привезли в Чечню своего главного снайпера. Чего делать, спросил тот. Когда стемнеет, говорят, увидишь огонек ну и лупи по нему. Утром снайпер доложил об уничтожении трех сигарет «Прима» и трех зажигалок.

— Ха-ха-ха, — пустил на расскат Султан, но ни лицо, ни глаза его не улыбались.

Эн тоже было не смешно. Не выходило из головы прошедшее дежурство. В первом часу ночи что-то огромное вспыхнуло за линией горизонта, освещая сумасшедшим светом ее сектор. Она хорошо разглядела плотную фигуру в камуфляже со сплющенной шапочкой на голове. Да, он курил. Когда блики пожара побежали на нее, она ударила его между лопаток, буквально почувствовала чмоканье пули и углядела дымок над местом попадания. Фигура оставалась стоять, как заговоренная. Смешавшись, рискуя себя выдать она ударила еще раз и обмякла от ужаса. Да это же кукла! Ловушка для снайперов! Ведь слышала она о них …Ее не засекли. Наверняка спас тот русский дед, которого она замочила по пути сюда. Господи помилуй…

Ветра, тьфу-тьфу, не было, но сырость пробирала до костей. На карачках она поползала туда-сюда. Хорошо. Это укрытие она нашла сама. Похоже, до нее здесь никто не залегал. Она проверила – снизу, от пятиэтажки ее кладка заподлицо сливалась со склоном горы.

Внизу чечи, которых она пасла, сидели тихо; хотя, если присмотреться, дымок из выбитых окон там-сям отличить от тумана можно было.

Анашу потягивают воины ислама. Еще чеченцы называют себя царским народом и слово «Аллах» не сходит с языка. Эн уже достаточно понимала их речь, но скрывала это. Не народ, а сплошные непонятки. Эн, чем больше ненавидела русских, тем сильнее чувствовала связь со своими. Чечи, как она неоднократно убедилась, и к своим относились, как к врагам. Без особой нужды добивали раненых своих, выручали только за деньги. Фуй!… Рискуя жизнью, скупали на позициях убитых, везли черт-те куда и по три шкуры драли с родичей за труп… Брр… Без конца кричат – Алла, Алла! А что Алла? Они неверующие! Посмотрели бы, как верит ее мама!

Она еще раз отстрелялась по рубежам своего сектора. Вроде ни звука в ответ. Еще пару часов будет так, а потом …Лучше не думать.

Ан вот тоже учила: только не думай! Занимайся чем хочешь. Ну, то есть сиди и считай. Например, кусты, камни. Но не облака – можно уснуть!

Не думать тоже тяжело. Это раньше можно было не думать, а здесь… Здесь в голову все так и лезет.

Русские – быдло, чеченцы – звери, мой Арви – лучше всех, думала Эн, не отрываясь от окуляра. Он – блондин! О, совсем-совсем настоящий блонд. Как ходит! Как носит клубный пиджак! А как красиво прибрал к рукам главную улицу их городка! Над ним все смеялись, когда он собрался в Россию за ваучерами. Только просыпаются как-то в воскресение, а диетическая столовая, что на площади Свободы, уже есть «Ночное заведение Арвида Ланда»! По всему бульвару – полотнища с его именем. Он – европеец, разбирается в политике. При коммунистах отсидел пять лет за то, что хотел свободы нашему маленькому и гордому народу. Кое-кто, правда, болтает, как он с того завода, где работал, воровал кровельное железо… Коммунисты хитрые, умеют распускать слухи…

Вчера они с Ан спорили. Ан сказала, что их мужики, оставшиеся дома, здесь, в Чечне, не поволокли бы. Сдохли! Нет, так нельзя думать, не соглашается Эн. У себя дома она бы не сумела стать хозяйкой целой главной улицы. Это уж точно. От мужчины надо требовать меньше, чем он хочет делать. Так советовала мама, она все знает…

Нет, неправда. Обязательно надо думать. Она умеет это делать. От ее мыслей становится тепло и время начинает идти быстрее…

Окуляр врезается в бровь. Эн испуганно вздрагивает, осторожно озирается и прислушивается. Да нет, ничего не видно, не слышно. Но дремать на «лежке» нельзя – как-нибудь не проснешься!

Пускай я умею хорошо это делать – стрелять, продолжают толкаться в голове не желающие уходить мысли. Я это умела делать и при коммунистах, но за стрельбу они не платили таких больших денег. Чтобы снайперам стали платить такие деньги, сказал Арви, в Прибалтике напряглось бы много больших мужчин. Что бы Ан не говорила, нам, бабам, такого не сделать…

Внизу вязкий и плотный туман замедлил клубиться, смешиваясь с подступающей ночной мглой.

Самый опасный час!

Может случиться что угодно. Потому что тишина стала непроницаемой. Эн поняла: вот-вот!

Скрипнуло что-то еле слышно.

Тьма бесшумно раскололась надвое. Большую половину сейчас же пожрало метнувшееся к небесам пламя, а на меньшей, будто очерченные, заколебались неестественно округлые для этой местности силуэты.

Русские. Софринцы.

А тишины будто не было никогда. Все вокруг превратилось в рев, которому привычный военный человек не придает никакого значения, точнее, не замечает вовсе. Он вспоминает его, когда все наконец смолкнет: многие не доживают до этого.

Вся жизнь Эн сейчас свелась к нескольким движениям. Привычно заныло правое плечо; но прогревшееся оружие начало щедро отдавать равномерное тепло всему ее промерзшему телу; это было приятнее и надежнее кофе.

В мозгу же, будто сами по себе, выстроились в очередь цифры; с каждым выстрелом она откусывала новую и выплевывала. Ничего делового в этом не было. Ей платили не за количество убитых – его не проверишь; ей платили за подавление огневых и оперативных точек противника – это сразу отражается на характере боя, дает чечам передышку и возможность перегруппировки.

Но не считать Эн не могла. Устный счет спасал ее от времени: каким-то образом он сводил войну на нет; война переламывалась произносимыми цифрами и сокращалась до размеров обыкновенного человеческого сознания, которое иначе бы взорвалось, не в силах вместить того, что невместимо.

С ложа винтовки что-то совсем домашнее закапало ей в руку. Эн коротко и счастливо взвизгнула. Такое уже бывало прежде – ни с того ни сего из носу начинала идти кровь… Да – хренота! Те же месячные. Она закинула голову.

Серое небо погнало куцые облака перед глазами. Ветерок пах толом и был слышен… Неужели все кончилось? Неужели она опять жива?

5

А старшая, Ан, с очередного дежурства не вернулась.

Насмерть аукнулась ей русская старуха, по недогляду заваленная у своей калитки.

И не горячая пуля пришибла снайпершу, не осколок снаряда – шальная половинка кирпича, брошенная неблизким взрывом, снесла ей голову вместе с оптическим прицелом.

В Вильнусе об эту пору снег раздумчиво кружится над костелом Анны: словно брезгуя, не падал он, крупный, на его мягко подсвеченные стены… А рядышком, на улице Майронё, во втором этаже дома пожилая чета учителей праздновала новоселье. Квартиру в этом сказочном районе купила своим родителям-пенсионерам единственная, любимейшая дочь, уехавшая на международные соревнования по спортивной стрельбе.

Супруги, оба крайне трогательные в своей провинциальной интеллигентности, уже расставили по полкам любимые книги Лансбергиса и Цвирки, из кухни доносился неповторимый запах «колдунов», они подняли бокалы. Прежде хотели выпить за успех дочери, за новоселье – потом…

В дверь тут не позвонили – застучали.

Оба, сталкиваясь, устремились в прихожую, а вдруг она!

Трое весноватых, белобрысых парней в новенькой независимой форме стояли на площадке.

— Значит, господа, так, — с шипящим польским акцентом сказал старший, — квартира эта, как и весь дом, принадлежит господину Микенасу. Вам даются сутки, чтобы освободить незаконно занимаемую жилплощадь.

— Мы… Я… Они… — заторопились учителя в полном смятении, глаза их не находили места: — Мы …У нас новоселье, обед из четырех блюд с икрой…

— Очень сожалею, господа. Но закон о неприкосновенности частной собственности обязателен для всех!

…Сразу после избрания Дудаева президентом неулетающие черные птицы завелись в предгорьях на юге Чечни. То ли галки, то ли вороны, то ли черт знает что за птахи! Они слетались на поле боя, когда затихала стрельба, рассаживались по уцелевшим возвышенностям и ждали, чтоб маленько повыветрился непотребный дух разнообразной гари, пороха и тола. Какую бы стрельбу ни открывали по ним победители, они всегда успевали без потерь наклеваться свежего мяса.

На снайперской «лежке» они даже не присели. Уже сверху чем-то не понравился им безголовый женский труп. С хриплыми стонами они полетели дальше.

6

Ох, не дело это оставаться бабе одной!

А тут война кругом, мужики вооружены и скалят зубы, по нужде сходить и то – проблема.

Женская дружба вообще особенная, в ней потеря второй половины, как ампутация. Ведь дружат они – черненькая с беленькой, хохотушка с букой, дополняя друг друга, так пара получается совершеннее, функциональнее в обращении. По-женски считая, Эн была как бы не от мира сего, с романтическим приветом. Ан борозду вела, Эн за ней ступала.

Оставшись одна, Эн, как под завалом очутилась. Больше мыслей не было, только бы пробиться к едва брезжущему свету – концу контракта, получить деньги, а там и трава не расти.

Как наступило освобождение – сама не помнила, шла с последнего дежурства, будто пьяная, но сказать: все! конец! – язык не поворачивался, боялась.

Зелени, конечно, получила меньше, чем рассчитывала – и оштрафовали чечи и обсчитали, ну да не привыкать. Добро хоть фальшивок не подсунули – знала она простой и убойный способ проверки.

Теперь, когда до нормального бабьего счастья оставалось всего-ничего, затаилась Эн пуще, чем на «лежке». Самое страшное время! Ни о чем не думать, голова должна быть абсолютно пустой, руки и ноги пусть делают только необходимое, шаг вправо – погибель.

За те сутки, что искали ей место среди раненых на «вертушку» в Грузию, два раза пришлось ей стрелять под ноги обкурившимся мужикам, а одного чуть было не завалила.

В полдень, которого не найти ни в одном календаре, спрыгнула Эн из брюха вертолета на уже приметно зазеленевшую травку. Здесь, на окраине Цхалтубо, врачи бывшего санатория МВД СССР принимали раненых чеченских боевиков, а неустановленных лиц вроде Эн отправляли в Тифлис, за мзду.

В аэропорту Тифлиса ей повезло – с порога за немереную, разумеется, плату предложили билет в Россию до Питера на борт, уходивший всего через три часа.

Всю дорогу она объедалась шоколадом, булькала пепси и ходила мыться – так соскучилась!

Никогда прежде не бывала Эн в Петербурге, а он этого не оценил – встретил ледяным косым дождем, капли были круглыми, как пули. «Наверное, поэтому и аэропорт называется – Пульково!», догадалась она обиженно.

Чередуясь, эскалаторы притащили ее в угрюмый зал, где надо всем витал невозможный запах «Арабики». Последовав за ним, она поднялась в кафе. Исподтишка огляделась – чечей среди посетителей, по счастью, не было. Пристроилась в небольшую очередь. Неожиданно громко, но глухо и невнятно забормотало радио.

— Куар? Куар? – тронул ее за плечо мужской голос, разом ставший ей таким родным, как и его вопрос на родном языке.

Сама себе удивлялась, она ответила ему целой речью. Обо всем! О себе, об одиночестве на чужой стороне, об ослепляющей радости нечаянной встречи, о любви…О конечно! Зачем это скрывать? Ведь ее Арви тоже мог попасть сюда и встретиться… Русские с любопытством поглядывали на парочку, которая заговорившись на своем, чудном языке, не слышала продавщицу, уже ставшую постукивать на них чашечкой о прилавок.

За кофе они и познакомились. Он летел в Ригу, но рейс все откладывали и откладывали. Его звали так красиво, так по-домашнему – Тони!

— А вам куда? – Голос у него был такой обнимающий, такой откровенный, что Эн густо покраснела. Она рассмеялась и все-таки не назвала свой городок, что-то еще мешало.

Не отрывая глаз друг от друга, они вышли на улицу. Дождь перестал, задул едкий сухой ветер.

— Спрятаться, ну спрятаться, — смеялась, не могла остановиться Эн – Нам надо спрятаться.

Тони кивнул и подозвал машину. Сказал, что в городе у него есть приятель, у которого кофе вообще мечта! Не то, что в этой русской забегаловке.

В машине Эн положила голову ему на плечо и уже ничего не видела, руки у Тони были то горячи, то упоительно теплы, но неизменно ласковы и вездесущи.

Приятель встретил их вежливо и радушно. Сразу провел гостей на кухню и затарахтел кофемолкой.

— Что? Что?

Эн попросилась в ванную. Ей необходимо было привести себя в порядок, всем существом своим она чуяла, что впереди ее ждет что-то необыкновенное, огромное и веселое, как солнце…

Под добродушное урчание воды она сосредоточенно меняла белье, когда дверь, — а задвижкой она щелкнула весьма решительно – распахнулась. С ненужными, посторонними глазами на пороге стоял приятель, держа в руке большой разводной ключ.

«Зачем? Здесь же все в порядке, — мелькнуло в голове у Эн и вдруг она гордо улыбнулась: — А может захотели меня вдвоем? Ну хорошо, праздник так праздник…» Тут она поняла, что везде стало необыкновенно тихо, так, как быть не должно… Она успела закричать, но кончить крик дыхания не хватило. Один из тех снарядов, что пролетали мимо ее гнезда в Чечне, обрушился прямо на затылок.

— Ох, — вздохнула она, оседая в ванну.